Имя ветра - Страница 56

— Бери же.

Черной тенью — черный балахон с капюшоном, черная маска, черные перчатки — Энканис стоял передо мной, протягивая блестящий в свете луны кусочек серебра. Мне вспомнилась сцена из «Даэоники», где Тарсус продает свою душу.

Я взял талант, но рука так онемела, что не чувствовала его. Мне пришлось посмотреть вниз и убедиться, что пальцы сжимают монету. Я представил тепло, распространяющееся от нее по руке, и, почувствовав себя сильнее, криво улыбнулся человеку в черной маске.

— Возьми еще мои перчатки, — Он стащил с рук перчатки и сунул их мне.

Тут женщина в зеленой маске утащила моего благодетеля прочь, прежде чем я успел произнести хоть слово благодарности. Я смотрел, как эти двое уходят: черные балахоны делали их похожими на клочки теней, бегущих по угольному рисунку залитых луной улиц Тарбеана.

Не прошло и минуты, как я увидел факельное шествие, поворачивающее из-за угла. Голоса сотен мужчин и женщин волной обрушились на меня. Я стал отодвигаться, пока не почувствовал спиной стену, и пополз вдоль нее до ближайшей дверной ниши.

Оказалось, это очень выгодная позиция, чтобы смотреть на шествие. Люди текли мимо, смеясь и крича. Высокий и гордый Тейлу стоял в повозке, которую тащили четыре белые лошади. Его серебряная маска сияла в свете факелов, а белое одеяние, отороченное мехом по подолу и вороту, поражало абсолютной чистотой. Священники в серых рясах шли рядом с повозкой, звоня в колокольчики и распевая, многие — с тяжелыми железными цепями каяльщиков. Голоса и песнопения, звон колокольчиков и цепей смешивались и сплетались, создавая своего рода музыку. Все глаза были устремлены на Тейлу, никто не заметил меня, стоящего в тени дверного проема.

Процессия проходила мимо меня почти десять минут. Только когда они ушли дальше, я вышел из ниши и начал неуклюжий и осторожный путь домой. Продвигался я медленно, но зато чувствовал себя сильнее из-за монеты, которую сжимал в кулаке. Я проверял талант каждый десяток шагов, убеждаясь, что моя онемевшая рука все еще крепко держит его. Я хотел надеть перчатки, но побоялся уронить монету и потерять ее в снегу.

Не знаю, сколько времени у меня занял обратный путь. Ходьба немного согрела меня, хотя ступни все еще были деревянными. Оглянувшись через плечо, я увидел, что каждый второй мой след отмечен пятнами крови. Это странным образом подбодрило меня: кровоточащая ступня лучше замерзшей намертво.

Я остановился у первого знакомого трактира, это оказался «Весельчак». Он был полон музыки, пения и праздника. Я не пошел в переднюю дверь, а обогнул трактир и попал на задворки. Там, в проеме кухонной двери, болтали две совсем молоденькие девушки, увиливавшие от работы.

Опираясь о стену, я подковылял к ним. Они не замечали меня, пока я чуть не налетел на них. Та, что помладше, подняла на меня взгляд и охнула.

Я сделал еще один шаг.

— Может кто-нибудь из вас принести мне еды и одеяло? Я заплачу. — Я протянул руку и испугался ее дрожи. После того как я ощупал лицо, руку покрывали пятна крови. Во рту все горело, говорить было больно. — Пожалуйста!

Секунду девушки смотрели на меня в ошеломленном молчании. Затем переглянулись, и старшая жестом велела второй идти внутрь. Младшая исчезла за дверью, не сказав ни слова. Старшая, которой было, наверное, около шестнадцати, подошла ближе и протянула мне руку.

Я отдал ей монету и позволил руке бессильно упасть. Девушка тоже исчезла внутри трактира, напоследок одарив меня еще одним долгим взглядом.

Сквозь открытую дверь я слышал теплые суетливые звуки переполненного трактира: негромкое журчание беседы, прерываемое смехом, яркий звон бутылок и глухие удары о стол деревянных пивных кружек.

И, мягко вплетаясь в эти звуки, на заднем плане играла лютня. Прочий шум почти поглощал музыку, но я слышал ее так же отчетливо, как мать слышит плач ребенка через десять комнат. Музыка была как память о семье, дружбе и теплых человеческих отношениях — от нее все внутри у меня скрутилось в узел, а зубы заныли. Руки на мгновение перестали болеть от холода и затосковали по знакомому ощущению текущей сквозь них музыки.

Волоча ноги, я стал медленно отходить от двери, пока не перестал слышать музыку. Тогда я сделал еще один шаг, и мои руки снова заныли от холода, а боль в груди стала всего лишь болью в сломанных ребрах — куда более простой, легче переносимой.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем девушки вернулись. Младшая несла одеяло, в которое было что-то завернуто. Я прижал его к болящей груди. Сверток казался удивительно тяжелым для своего размера, но мои руки дрожали даже от собственного веса, так что трудно сказать точно. Старшая девушка протянула мне маленький твердый кошелек. Я взял и его, стиснув в кулаке так, что обмороженные пальцы заболели.

— Ты можешь, если хочешь, получить здесь место у огня, — сказала старшая.

Младшая быстро закивала:

— Натти не против. — Она шагнула ко мне и взяла меня за руку.

Я отшатнулся от нее, едва не упав.

— Нет! — Я пытался крикнуть, но получился только слабый хрип. — Не трогайте меня. — Мой голос дрожал не то от страха, не то от ярости, смутно отдаваясь у меня в ушах. Я привалился к стене. — Все нормально.

Младшая из девушек начала плакать, бессильно свесив руки.

— Мне есть куда идти. — Мой голос сорвался, и, отвернувшись, я как можно быстрее заковылял прочь.

Я не понимал, от чего бегу — не от людей же? Это был еще один урок, который я выучил, может быть, слишком хорошо: люди означают боль. За спиной я слышал сдавленные рыдания. Казалось, прошла уйма времени, прежде чем я завернул за угол.